Александр Блок
НА ПОЛЕ КУЛИКОВОМ
1
Река раскинулась. Течет, грустит лениво
И моет берега.
Над скудной глиной желтого обрыва
В степи грустят стога.
О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь - стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.
Наш путь - степной, наш путь - в тоске безбрежной -
В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы - ночной и зарубежной -
Я не боюсь.
Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
Степную даль.
В степном дыму блеснет святое знамя
И ханской сабли сталь.. .
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль.. .
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль.. .
И нет конца! Мелькают версты, кручи.. .
Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови!
Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь.. .
Покоя нет! Степная кобылица
Несется вскачь!
7 июня 1908
2
Мы, сам-друг, над степью в полночь стали:
Не вернуться, не взглянуть назад.
За Непрядвой лебеди кричали,
И опять, опять они кричат.. .
На пути - горючий белый камень.
За рекой - поганая орда.
Светлый стяг над нашими полками
Не взыграет больше никогда.
И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: "Остри свой меч,
Чтоб недаром биться с татарвою,
За святое дело мертвым лечь! "
Я - не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, светлая жена!
8 июня 1908
3
В ночь, когда Мамай залег с ордою
Степи и мосты,
В темном поле были мы с Тобою, -
Разве знала Ты?
Перед Доном темным и зловещим,
Средь ночных полей,
Слышал я Твой голос сердцем вещим
В криках лебедей.
С полуночи тучей возносилась
Княжеская рать,
И вдали, вдали о стремя билась,
Голосила мать.
И, чертя круги, ночные птицы
Реяли вдали.
А над Русью тихие зарницы
Князя стерегли.
Орлий клёкот над татарским станом
Угрожал бедой,
А Непрядва убралась туманом,
Что княжна фатой.
И с туманом над Непрядвой спящей,
Прямо на меня
Ты сошла, в одежде свет струящей,
Не спугнув коня.
Серебром волны блеснула другу
На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
На моем плече.
И когда, наутро, тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда.
14 июня 1908
4
Опять с вековою тоскою
Пригнулись к земле ковыли.
Опять за туманной рекою
Ты кличешь меня издали.. .
Умчались, пропали без вести
Степных кобылиц табуны,
Развязаны дикие страсти
Под игом ущербной луны.
И я с вековою тоскою,
Как волк под ущербной луной,
Не знаю, что делать с собою,
Куда мне лететь за тобой!
Я слушаю рокоты сечи
И трубные крики татар,
Я вижу над Русью далече
Широкий и тихий пожар.
Объятый тоскою могучей,
Я рыщу на белом коне.. .
Встречаются вольные тучи
Во мглистой ночной вышине.
Вздымаются светлые мысли
В растерзанном сердце моем,
И падают светлые мысли,
Сожженные темным огнем.. .
"Явись, мое дивное диво!
Быть светлым меня научи! "
Вздымается конская грива.. .
За ветром взывают мечи.. .
31 июля 1908
5
И мглою бед неотразимых
Грядущий день заволокло.
Вл. Соловьев
Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла,
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.
За тишиною непробудной,
За разливающейся мглой
Не слышно грома битвы чудной,
Не видно молньи боевой.
Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим станом, как бывало,
И плеск и трубы лебедей.
Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. - Молись!
23 декабря 1908
1908
Творчество
Re: Творчество
https://my-hit.org/film/315508/
Фантастическая история первой половины XIX века. В мужском монастыре появляется новый насельник Иван Семенович. Но вместе с монахом в монастырь проникают темные силы, которые материализуются в лице Легиона (так он представился Ивану). Легион избрал Ивана объектом своей дьявольской работы, всячески искушая его, чтобы сбить с избранного им пути служения Богу. Но чем сильнее искушение, тем крепче духовные силы Ивана.
Фантастическая история первой половины XIX века. В мужском монастыре появляется новый насельник Иван Семенович. Но вместе с монахом в монастырь проникают темные силы, которые материализуются в лице Легиона (так он представился Ивану). Легион избрал Ивана объектом своей дьявольской работы, всячески искушая его, чтобы сбить с избранного им пути служения Богу. Но чем сильнее искушение, тем крепче духовные силы Ивана.
Re: Творчество
Берегите своего ангела.
Художник — Владимир Любаров.
Художник — Владимир Любаров.
Re: Творчество
Ислам в русской литературе.
Кто не знает великих русских классиков, таких как Пушкин, Достоевский, Тютчев, Лермонтов? Их произведения переведены на многие языки мира.
В них можно заметить большое внимание к Исламу. Например, у Лермонтова. Из биографии видно, что Кавказ покорил его. Лермонтов говорил, что Восток – это тайник новых откровений. Одна из ранних восточных песен «ИзмаилБей», созданная в 1832 году, когда имамом Чечни стал Шамиль, воевавший с русскими. Измаил, принял новую веру, но в то же время, не считаясь с правами русских, так и не поняв их, ушел назад. С огромной радостью его встречает брат Осламбек «Велик Аллах и Магомет» –
«… Сама могила
Покорна им! В стране чужой
Мой брат храним был их рукой: –
Вы узнаете ль Измаила?
Между врагами он возрос,
Но не признал он их святыни…».
Нужно также отметить, что Лермонтов пересказал турецкую сказку «АшикКериб». В этой сказке изложены столпы имана: вера в Аллаха, количество намазов, вера в пророков, ангелов и в судьбу, о вечности Творца, можно преследовать в его обращении к «Казбеку», 1841 г.
«Спеша на север издалека,
Из теплых и чужих сторон,
Тебе, Казбек, о страж Востока,
Привез я – странник – свой поклон.
Чалмою белою от века
Твой лоб наморщенный увит,
И горный ропот человека
Твой черный мир не возмутит.
Но сердца тихого моленья
Да отнесут твои скалы
В надзвездный край, в твое владенье,
К Престолу вечному Аллы».
В 1840 году Лермонтов написал стихотворение «Я к вам пишу случайно…»
«…Я жизнь постиг:
Судьбе, как турок иль татарин,
За все я равно благодарен;
У Бога счастья не прошу
И молча зло переношу.
Быть может небеса Востока
Меня с ученьем их Пророка
Невольно сблизил…
………………………….
У речки следуя пророку
Мирной татарин свой намаз
Творит, не поднимая глаз…».
Здесь Лермонтов отмечает веротерпимость мусульманина. А в рассказе «Фаталист» Лермонтов подчеркнул, что судьба человека написана на небесах. На войне часто говорят о смерти и судьбе, что не дано предугадать смерть. Поручик Вулич на пари выстрелил себе в лоб и пистолет дал осечку, на что проигравший пари Печорин сказал: «Отчего мне казалось, будто вы непременно должны нынче умереть». Это случилось той ночью, когда пьяный вахмистр разрубил саблей Вулича. Также соприкосновением с Кораном можно увидеть у Лермонтова «Демона. Восточная повесть». Где для обольщения дочери Синодала Тамары Демон лишил жизни ее жениха, там говорится также о вере в Судный День, когда правда восторжествует над позором преступления.
«Хочу я с небом примириться,
Хочу любить, хочу молиться,
Хочу веровать добру.
Слезой раскаяния соберу
Я на челе тебе достойном
Следы небесного огня;
И мир в неведенье спокойном
Пусть доцветает без меня!».
Чудом явились строки «Олегова щита» Александра Пушкина:
«Настали дни вражды кровавой;
Твой путь мы снова обрели;
Но днесь, когда мы вновь со славой
К Стамбулу грозно притекли,
Твой холм потрясся с бранным гулом,
Твой стоп ревнивый нас смутил,
И нашу рать перед Стамбулом
Твой старый щит остановил».
«Аллах! – пролей на нас твой свет!
Краса и сила правоверных!
Гроза гяуров лицемерных!
Пророк Твой – Магомет!..».
«О наша крепость и оплот!
Великий Бог! Веди нас ныне,
Как некогда ТЫ вел в пустыне
Свой избранный народ!».
«Глухая полночь! Все молчит!
Вдруг… из¬за туч луна блеснула –
И над воротами Стамбула
Олегов озарила щит!».
Исходя из вышеприведенного, можно предположить, что великие поэты взывали к Аллаху. Пушкин связывает возмутителей равновесия между Турцией и Россией (1830) и их утратой веры и традиций:
«Стамбул отрекся от Пророка;
В нем правду древнего Востока
Лукавый запад омрачил –
Стамбул для сладостей порока,
Мольбе и сабле изменил
Стамбул отвык от поту битвы
И пьет вино в часы молитвы.
Там веры чистый дух потух.
Там жены по базару ходят,
На перекрестки шлют старух,
А те мужчин в харемы вводят
И спит подкупленный евнух».
«Пришло наказание:
Аллах велик!
К нам из Стамбула
Пришел гонимый янычар».
У Пушкина мы можем увидеть в стихотворении «Олегов щит» призыв государства к потомкам.
«Треща в объятиях пожаров
Валились домы янычаров;
Окровавленные зубцы
Везде торчали: угли тлели;
На кольях скорчась мертвецы
Оцепенелые чернели.
Аллах Велик! – Тогда Султан
Был духом гнева обуян».
Ф. М. Достоевский говорил о проникновении Пушкина в дух Корана, это был первый из поэтов, назвавший Ислам мировой религией, а не созданной Пророком Мухаммадом (мир ему и благословение). Не каждому дано слышать Священный Коран, как Пушкину, Лермонтову, Тютчеву… История, к созданию которой стремились и будут стремиться летописцы, истографы, археологи..., написана Творцом задолго до создания Земли и «множества миров».
http://russian.irib.ir/analitika/stati/ ... 1%80%D0%B5
Кто не знает великих русских классиков, таких как Пушкин, Достоевский, Тютчев, Лермонтов? Их произведения переведены на многие языки мира.
В них можно заметить большое внимание к Исламу. Например, у Лермонтова. Из биографии видно, что Кавказ покорил его. Лермонтов говорил, что Восток – это тайник новых откровений. Одна из ранних восточных песен «ИзмаилБей», созданная в 1832 году, когда имамом Чечни стал Шамиль, воевавший с русскими. Измаил, принял новую веру, но в то же время, не считаясь с правами русских, так и не поняв их, ушел назад. С огромной радостью его встречает брат Осламбек «Велик Аллах и Магомет» –
«… Сама могила
Покорна им! В стране чужой
Мой брат храним был их рукой: –
Вы узнаете ль Измаила?
Между врагами он возрос,
Но не признал он их святыни…».
Нужно также отметить, что Лермонтов пересказал турецкую сказку «АшикКериб». В этой сказке изложены столпы имана: вера в Аллаха, количество намазов, вера в пророков, ангелов и в судьбу, о вечности Творца, можно преследовать в его обращении к «Казбеку», 1841 г.
«Спеша на север издалека,
Из теплых и чужих сторон,
Тебе, Казбек, о страж Востока,
Привез я – странник – свой поклон.
Чалмою белою от века
Твой лоб наморщенный увит,
И горный ропот человека
Твой черный мир не возмутит.
Но сердца тихого моленья
Да отнесут твои скалы
В надзвездный край, в твое владенье,
К Престолу вечному Аллы».
В 1840 году Лермонтов написал стихотворение «Я к вам пишу случайно…»
«…Я жизнь постиг:
Судьбе, как турок иль татарин,
За все я равно благодарен;
У Бога счастья не прошу
И молча зло переношу.
Быть может небеса Востока
Меня с ученьем их Пророка
Невольно сблизил…
………………………….
У речки следуя пророку
Мирной татарин свой намаз
Творит, не поднимая глаз…».
Здесь Лермонтов отмечает веротерпимость мусульманина. А в рассказе «Фаталист» Лермонтов подчеркнул, что судьба человека написана на небесах. На войне часто говорят о смерти и судьбе, что не дано предугадать смерть. Поручик Вулич на пари выстрелил себе в лоб и пистолет дал осечку, на что проигравший пари Печорин сказал: «Отчего мне казалось, будто вы непременно должны нынче умереть». Это случилось той ночью, когда пьяный вахмистр разрубил саблей Вулича. Также соприкосновением с Кораном можно увидеть у Лермонтова «Демона. Восточная повесть». Где для обольщения дочери Синодала Тамары Демон лишил жизни ее жениха, там говорится также о вере в Судный День, когда правда восторжествует над позором преступления.
«Хочу я с небом примириться,
Хочу любить, хочу молиться,
Хочу веровать добру.
Слезой раскаяния соберу
Я на челе тебе достойном
Следы небесного огня;
И мир в неведенье спокойном
Пусть доцветает без меня!».
Чудом явились строки «Олегова щита» Александра Пушкина:
«Настали дни вражды кровавой;
Твой путь мы снова обрели;
Но днесь, когда мы вновь со славой
К Стамбулу грозно притекли,
Твой холм потрясся с бранным гулом,
Твой стоп ревнивый нас смутил,
И нашу рать перед Стамбулом
Твой старый щит остановил».
«Аллах! – пролей на нас твой свет!
Краса и сила правоверных!
Гроза гяуров лицемерных!
Пророк Твой – Магомет!..».
«О наша крепость и оплот!
Великий Бог! Веди нас ныне,
Как некогда ТЫ вел в пустыне
Свой избранный народ!».
«Глухая полночь! Все молчит!
Вдруг… из¬за туч луна блеснула –
И над воротами Стамбула
Олегов озарила щит!».
Исходя из вышеприведенного, можно предположить, что великие поэты взывали к Аллаху. Пушкин связывает возмутителей равновесия между Турцией и Россией (1830) и их утратой веры и традиций:
«Стамбул отрекся от Пророка;
В нем правду древнего Востока
Лукавый запад омрачил –
Стамбул для сладостей порока,
Мольбе и сабле изменил
Стамбул отвык от поту битвы
И пьет вино в часы молитвы.
Там веры чистый дух потух.
Там жены по базару ходят,
На перекрестки шлют старух,
А те мужчин в харемы вводят
И спит подкупленный евнух».
«Пришло наказание:
Аллах велик!
К нам из Стамбула
Пришел гонимый янычар».
У Пушкина мы можем увидеть в стихотворении «Олегов щит» призыв государства к потомкам.
«Треща в объятиях пожаров
Валились домы янычаров;
Окровавленные зубцы
Везде торчали: угли тлели;
На кольях скорчась мертвецы
Оцепенелые чернели.
Аллах Велик! – Тогда Султан
Был духом гнева обуян».
Ф. М. Достоевский говорил о проникновении Пушкина в дух Корана, это был первый из поэтов, назвавший Ислам мировой религией, а не созданной Пророком Мухаммадом (мир ему и благословение). Не каждому дано слышать Священный Коран, как Пушкину, Лермонтову, Тютчеву… История, к созданию которой стремились и будут стремиться летописцы, истографы, археологи..., написана Творцом задолго до создания Земли и «множества миров».
http://russian.irib.ir/analitika/stati/ ... 1%80%D0%B5
Re: Творчество
октябрь 2016 Салон кукол на Тишинке.
Re: Творчество
... ещё чуть-чуть, потому что просто балдею... 
Re: Творчество
потрясающие куклы 
Re: Творчество
http://emosurf.com/post/4217
Забытый Пастернак, отец Бориса
Леонид Пастернак. Автопортрет. 1920
Ему позировали Рубинштейн и Скрябин, Толстой и Горький, Мечников и Эйнштейн. Он славился как блестящий портретист и мастер иллюстрации. Его картины хранят крупнейшие музеи мира и сотни коллекционеров. Однако долгие десятилетия имя Леонида Пастернака было забыто. Возможно, гениального отца заслонила тень гениального сына — поэта Бориса Пастернака.
Борис Пастернак писал об отце: «Папа! Но ведь это море слез, бессонные ночи и, если бы записать это, — тома, тома, тома. Удивленье перед совершенством его мастерства и дара, перед легкостью, с которой он работал (шутя и играючи, как Моцарт) перед многочисленностью и значительностью сделанного им, — удивленье тем более живое и горячее, что сравнения по всем эти пунктам посрамляют и унижают меня. Я писал ему, что не надо обижаться, что гигантские его заслуги не оценены и в сотой доле, между тем как мне приходится сгорать от стыда, когда так чудовищно раздувают и переоценивают мою роль... Я писал папе..., что, в конечном счете, торжествует все же он, он, проживший такую истинную, невыдуманную, интересную, подвижную, богатую жизнь, частью в благословенном своем XIX веке, частью — в верности ему, а не в диком, опустошенном нереальном и мошенническом двадцатом...»
Скрытый текст:
Re: Творчество
Круто !
И сразу не поймешь - что это
И сразу не поймешь - что это
Re: Творчество
Я – поэт. Этим и интересен. Об этом
и пишу. Об остальном – только если
это отстоялось словом.
В.В. Маяковский. Я сам.
https://ru.wikisource.org/wiki/%D0%AF_% ... %B8%D0%B9)
и пишу. Об остальном – только если
это отстоялось словом.
В.В. Маяковский. Я сам.
https://ru.wikisource.org/wiki/%D0%AF_% ... %B8%D0%B9)
Re: Творчество
Умничанье.
цифры вычислили номер
"просто" не ужалит змей
не ударит молнией
камикадзе - это ветер
цифры вычислили номер
"просто" не ужалит змей
не ударит молнией
камикадзе - это ветер
Re: Творчество
Виктору Голышеву
Птица уже не влетает в форточку.
Девица, как зверь, защищает кофточку.
Поскользнувшись о вишневую косточку,
я не падаю: сила трения
возрастает с паденьем скорости.
Сердце скачет, как белка, в хворосте
ребер. И горло поет о возрасте.
Это — уже старение.
Старение! Здравствуй, мое старение!
Крови медленное струение.
Некогда стройное ног строение
мучает зрение. Я заранее
область своих ощущений пятую,
обувь скидая, спасаю ватою.
Всякий, кто мимо идет с лопатою,
ныне объект внимания.
Правильно! Тело в страстях раскаялось.
Зря оно пело, рыдало, скалилось.
В полости рта не уступит кариес
Греции Древней, по меньшей мере.
Смрадно дыша и треща суставами,
пачкаю зеркало. Речь о саване
еще не идет. Но уже те самые,
кто тебя вынесет, входят в двери.
Здравствуй, младое и незнакомое
племя! Жужжащее, как насекомое,
время нашло наконец искомое
лакомство в твердом моем затылке.
В мыслях разброд и разгром на темени.
Точно царица — Ивана в тереме,
чую дыхание смертной темени
фибрами всеми и жмусь к подстилке.
Боязно! То-то и есть, что боязно.
Даже когда все колеса поезда
прокатятся с грохотом ниже пояса,
не замирает полет фантазии.
Точно рассеянный взор отличника,
не отличая очки от лифчика,
боль близорука, и смерть расплывчата,
как очертанья Азии.
Все, что я мог потерять, утрачено
начисто. Но и достиг я начерно
все, чего было достичь назначено.
Даже кукушки в ночи звучание
трогает мало — пусть жизнь оболгана
или оправдана им надолго, но
старение есть отрастанье органа
слуха, рассчитанного на молчание.
Старение! В теле все больше смертного.
То есть ненужного жизни. С медного
лба исчезает сиянье местного
света. И черный прожектор в полдень
мне заливает глазные впадины.
Силы из мышц у меня украдены.
Но не ищу себе перекладины:
совестно браться за труд Господень.
Впрочем, дело, должно быть, в трусости.
В страхе. В технической акта трудности.
Это — влиянье грядущей трупности:
всякий распад начинается с воли,
минимум коей — основа статики.
Так я учил, сидя в школьном садике.
Ой, отойдите, друзья-касатики!
Дайте выйти во чисто поле!
Я был как все. То есть жил похожею
жизнью. С цветами входил в прихожую.
Пил. Валял дурака под кожею.
Брал, что давали. Душа не зарилась
на не свое. Обладал опорою,
строил рычаг. И пространству впору я
звук извлекал, дуя в дудку полую.
Что бы такое сказать под занавес?!
Слушай, дружина, враги и братие!
Все, что творил я, творил не ради я
славы в эпоху кино и радио,
но ради речи родной, словесности.
За каковое раченье-жречество
(сказано ж доктору: сам пусть лечится)
чаши лишившись в пиру Отечества,
нынче стою в незнакомой местности.
Ветрено. Сыро, темно. И ветрено.
Полночь швыряет листву и ветви на
кровлю. Можно сказать уверенно:
здесь и скончаю я дни, теряя
волосы, зубы, глаголы, суффиксы,
черпая кепкой, что шлемом суздальским,
из океана волну, чтоб сузился,
хрупая рыбу, пускай сырая.
Старение! Возраст успеха. Знания
правды. Изнанки ее. Изгнания.
Боли. Ни против нее, ни за нее
я ничего не имею. Коли ж
переборщит — возоплю: нелепица
сдерживать чувства. Покамест — терпится.
Ежели что-то во мне и теплится,
это не разум, а кровь всего лишь.
Данная песня — не вопль отчаянья.
Это — следствие одичания.
Это — точней — первый крик молчания,
царствие чье представляю суммою
звуков, исторгнутых прежде мокрою,
затвердевающей ныне в мертвую
как бы натуру, гортанью твердою.
Это и к лучшему. Так я думаю.
Вот оно — то, о чем я глаголаю:
о превращении тела в голую
вещь! Ни горе не гляжу, ни долу я,
но в пустоту — чем ее ни высветли.
Это и к лучшему. Чувство ужаса
вещи не свойственно. Так что лужица
подле вещи не обнаружится,
даже если вещица при смерти.
Точно Тезей из пещеры Миноса,
выйдя на воздух и шкуру вынеся,
не горизонт вижу я — знак минуса
к прожитой жизни. Острей, чем меч его,
лезвие это, и им отрезана
лучшая часть. Так вино от трезвого
прочь убирают и соль — от пресного.
Хочется плакать. Но плакать нечего.
Бей в барабан о своем доверии
к ножницам, в коих судьба материи
скрыта. Только размер потери и
делает смертного равным Богу.
(Это суждение стоит галочки
даже в виду обнаженной парочки.)
Бей в барабан, пока держишь палочки,
с тенью своей маршируя в ногу!
18 декабря 1972
Иосиф Бродский. Назидание.
Птица уже не влетает в форточку.
Девица, как зверь, защищает кофточку.
Поскользнувшись о вишневую косточку,
я не падаю: сила трения
возрастает с паденьем скорости.
Сердце скачет, как белка, в хворосте
ребер. И горло поет о возрасте.
Это — уже старение.
Старение! Здравствуй, мое старение!
Крови медленное струение.
Некогда стройное ног строение
мучает зрение. Я заранее
область своих ощущений пятую,
обувь скидая, спасаю ватою.
Всякий, кто мимо идет с лопатою,
ныне объект внимания.
Правильно! Тело в страстях раскаялось.
Зря оно пело, рыдало, скалилось.
В полости рта не уступит кариес
Греции Древней, по меньшей мере.
Смрадно дыша и треща суставами,
пачкаю зеркало. Речь о саване
еще не идет. Но уже те самые,
кто тебя вынесет, входят в двери.
Здравствуй, младое и незнакомое
племя! Жужжащее, как насекомое,
время нашло наконец искомое
лакомство в твердом моем затылке.
В мыслях разброд и разгром на темени.
Точно царица — Ивана в тереме,
чую дыхание смертной темени
фибрами всеми и жмусь к подстилке.
Боязно! То-то и есть, что боязно.
Даже когда все колеса поезда
прокатятся с грохотом ниже пояса,
не замирает полет фантазии.
Точно рассеянный взор отличника,
не отличая очки от лифчика,
боль близорука, и смерть расплывчата,
как очертанья Азии.
Все, что я мог потерять, утрачено
начисто. Но и достиг я начерно
все, чего было достичь назначено.
Даже кукушки в ночи звучание
трогает мало — пусть жизнь оболгана
или оправдана им надолго, но
старение есть отрастанье органа
слуха, рассчитанного на молчание.
Старение! В теле все больше смертного.
То есть ненужного жизни. С медного
лба исчезает сиянье местного
света. И черный прожектор в полдень
мне заливает глазные впадины.
Силы из мышц у меня украдены.
Но не ищу себе перекладины:
совестно браться за труд Господень.
Впрочем, дело, должно быть, в трусости.
В страхе. В технической акта трудности.
Это — влиянье грядущей трупности:
всякий распад начинается с воли,
минимум коей — основа статики.
Так я учил, сидя в школьном садике.
Ой, отойдите, друзья-касатики!
Дайте выйти во чисто поле!
Я был как все. То есть жил похожею
жизнью. С цветами входил в прихожую.
Пил. Валял дурака под кожею.
Брал, что давали. Душа не зарилась
на не свое. Обладал опорою,
строил рычаг. И пространству впору я
звук извлекал, дуя в дудку полую.
Что бы такое сказать под занавес?!
Слушай, дружина, враги и братие!
Все, что творил я, творил не ради я
славы в эпоху кино и радио,
но ради речи родной, словесности.
За каковое раченье-жречество
(сказано ж доктору: сам пусть лечится)
чаши лишившись в пиру Отечества,
нынче стою в незнакомой местности.
Ветрено. Сыро, темно. И ветрено.
Полночь швыряет листву и ветви на
кровлю. Можно сказать уверенно:
здесь и скончаю я дни, теряя
волосы, зубы, глаголы, суффиксы,
черпая кепкой, что шлемом суздальским,
из океана волну, чтоб сузился,
хрупая рыбу, пускай сырая.
Старение! Возраст успеха. Знания
правды. Изнанки ее. Изгнания.
Боли. Ни против нее, ни за нее
я ничего не имею. Коли ж
переборщит — возоплю: нелепица
сдерживать чувства. Покамест — терпится.
Ежели что-то во мне и теплится,
это не разум, а кровь всего лишь.
Данная песня — не вопль отчаянья.
Это — следствие одичания.
Это — точней — первый крик молчания,
царствие чье представляю суммою
звуков, исторгнутых прежде мокрою,
затвердевающей ныне в мертвую
как бы натуру, гортанью твердою.
Это и к лучшему. Так я думаю.
Вот оно — то, о чем я глаголаю:
о превращении тела в голую
вещь! Ни горе не гляжу, ни долу я,
но в пустоту — чем ее ни высветли.
Это и к лучшему. Чувство ужаса
вещи не свойственно. Так что лужица
подле вещи не обнаружится,
даже если вещица при смерти.
Точно Тезей из пещеры Миноса,
выйдя на воздух и шкуру вынеся,
не горизонт вижу я — знак минуса
к прожитой жизни. Острей, чем меч его,
лезвие это, и им отрезана
лучшая часть. Так вино от трезвого
прочь убирают и соль — от пресного.
Хочется плакать. Но плакать нечего.
Бей в барабан о своем доверии
к ножницам, в коих судьба материи
скрыта. Только размер потери и
делает смертного равным Богу.
(Это суждение стоит галочки
даже в виду обнаженной парочки.)
Бей в барабан, пока держишь палочки,
с тенью своей маршируя в ногу!
18 декабря 1972
Иосиф Бродский. Назидание.
Re: Творчество
Не мое, автор неизвестен...
Добрая сказка
– Мир тебе, – ласково сказал Ангел, присаживаясь рядом с Котом на толстую ветку и стряхивая с неё снег. – Привет, – Кот приоткрыл зелёный глаз, лениво оглядел Ангела и отвернулся. Ангел спрятал под крыльями босые ноги и посмотрел вниз. Под ними лежал белый двор, полный смеха, визга, летающих снежков и скрипа шагов. – Высоко ты забрался, – сказал Ангел, оценивая расстояние до земли. – Зато сюда даже Сашкин снежок не долетит. Ангел понимающе кивнул и подобрал опущенные крылья. Помолчали. – А ты что, за моей старушкой явился? – не поворачивая головы, спросил Кот. Голос его был такой же ленивый, но Ангел сразу увидел, как сгустилась вокруг него боль и тревога. – Нет, я ни за кем. – А! – Облачко тревоги поредело. – Она каждый день говорит, что скоро Ангел её заберёт, - счёл нужным объяснить Кот. – Видно, другой прилетит… Опять помолчали. Но, видимо, Кота всё же беспокоило присутствие Ангела, и он как можно равнодушнее спросил: – А ты сюда зачем? – Да так, отдохнуть присел. Парнишку одного в вашем городе от него же самого спасал. Ох, и трудная это работа! Теперь домой лечу. – Так ты, это… и от болезни можешь? – Смотря какая болезнь. Но многое могу. Хранитель я. – Так чего же ты тут расселся?! – взревел вдруг Кот. – А ну пошли! И он рыжим вихрем слетел на землю. Ангел тихо приземлился рядом. Старушка была такая худенькая, что Ангел не сразу разглядел её среди белых подушек. Глаза старушки были закрыты, а грудь ходила ходуном, заполняя всю комнату хрипом, свистом и всхлипами. Ангел наклонился над нею, положил на грудь белые крылья и стал что-то шептать – ласково и тихо. Пока он так стоял, Кот подбросил в печку дров, подвинул на плиту остывший чайник и поставил большую кружку с молоком, сыпанув в неё какой-то травы – готовил питьё для хозяйки. Когда Ангел разогнулся, дыхание старушки было ровным и тихим, впалые щёки порозовели. – Пусть поспит, – сказал он Коту. – Ослабла она сильно. Кот отвернулся и быстро вытер глаза. Старушка спала, а Кот и Ангел пили чай, и Кот всё подливал в свой чай сливки, а Ангел улыбался, глядя на него. – Я, наверное, останусь пока у вас, - сказал он, размешивая мёд, - Пока Михайловна не встанет. – А ты откуда знаешь, что она Михайловна? – Я же Ангел. Я и то знаю, что тебя Чарликом зовут. – Значит, вроде познакомились, – хмыкнул Кот. – А тебя как величать? – А у нас имён нет. Просто Ангел. Кот молча подвинул ему сливки и прихлебнул из кружки. Тикали над столом ходики, трещали в печке дрова, за окном усиливался ветер. – Вот ты спрашивал, зачем я высоко залез, – усмехнулся вдруг Кот. – Выходит, тебя ждал. – И задумчиво добавил, прислушиваясь к ветру: – Носки тебе связать надо. Что ж ты босиком-то по снегу?..
Добрая сказка
– Мир тебе, – ласково сказал Ангел, присаживаясь рядом с Котом на толстую ветку и стряхивая с неё снег. – Привет, – Кот приоткрыл зелёный глаз, лениво оглядел Ангела и отвернулся. Ангел спрятал под крыльями босые ноги и посмотрел вниз. Под ними лежал белый двор, полный смеха, визга, летающих снежков и скрипа шагов. – Высоко ты забрался, – сказал Ангел, оценивая расстояние до земли. – Зато сюда даже Сашкин снежок не долетит. Ангел понимающе кивнул и подобрал опущенные крылья. Помолчали. – А ты что, за моей старушкой явился? – не поворачивая головы, спросил Кот. Голос его был такой же ленивый, но Ангел сразу увидел, как сгустилась вокруг него боль и тревога. – Нет, я ни за кем. – А! – Облачко тревоги поредело. – Она каждый день говорит, что скоро Ангел её заберёт, - счёл нужным объяснить Кот. – Видно, другой прилетит… Опять помолчали. Но, видимо, Кота всё же беспокоило присутствие Ангела, и он как можно равнодушнее спросил: – А ты сюда зачем? – Да так, отдохнуть присел. Парнишку одного в вашем городе от него же самого спасал. Ох, и трудная это работа! Теперь домой лечу. – Так ты, это… и от болезни можешь? – Смотря какая болезнь. Но многое могу. Хранитель я. – Так чего же ты тут расселся?! – взревел вдруг Кот. – А ну пошли! И он рыжим вихрем слетел на землю. Ангел тихо приземлился рядом. Старушка была такая худенькая, что Ангел не сразу разглядел её среди белых подушек. Глаза старушки были закрыты, а грудь ходила ходуном, заполняя всю комнату хрипом, свистом и всхлипами. Ангел наклонился над нею, положил на грудь белые крылья и стал что-то шептать – ласково и тихо. Пока он так стоял, Кот подбросил в печку дров, подвинул на плиту остывший чайник и поставил большую кружку с молоком, сыпанув в неё какой-то травы – готовил питьё для хозяйки. Когда Ангел разогнулся, дыхание старушки было ровным и тихим, впалые щёки порозовели. – Пусть поспит, – сказал он Коту. – Ослабла она сильно. Кот отвернулся и быстро вытер глаза. Старушка спала, а Кот и Ангел пили чай, и Кот всё подливал в свой чай сливки, а Ангел улыбался, глядя на него. – Я, наверное, останусь пока у вас, - сказал он, размешивая мёд, - Пока Михайловна не встанет. – А ты откуда знаешь, что она Михайловна? – Я же Ангел. Я и то знаю, что тебя Чарликом зовут. – Значит, вроде познакомились, – хмыкнул Кот. – А тебя как величать? – А у нас имён нет. Просто Ангел. Кот молча подвинул ему сливки и прихлебнул из кружки. Тикали над столом ходики, трещали в печке дрова, за окном усиливался ветер. – Вот ты спрашивал, зачем я высоко залез, – усмехнулся вдруг Кот. – Выходит, тебя ждал. – И задумчиво добавил, прислушиваясь к ветру: – Носки тебе связать надо. Что ж ты босиком-то по снегу?..
